Робер Бразийак (1909–1945) — французский писатель, автор великолепного романа о любви, отрывок из которого мы печатаем.
НОЧЬ В ТОЛЕДО
Женщина — единственный сосуд, который нам остается наполнять нашей тоской по идеалу.
Гете
Они лежали в полумраке в комнате — полуоткрытое окно выходило в узкий переулок, залитый лучами стоящей в зените луны. Они долго лежали рядом, неподвижно и молча, ждали сна с закрытыми глазами, и их соединяло лишь тепло тел. Рене думал о своей подруге и жене, наверное, уже погрузившейся в сон, о ее теле, которое он только-только начал узнавать и которое было навечно вручено ему. Он приподнялся на локте и глянул на Флоранс — та пошевелилась, но глаза не открыла. Он осторожно опустил голову на ее плечо, вздрогнул, как засыпающий ребенок, вздохнул и затих. Она ощутила тяжесть этого дорогого ей мужчины, его крупную голову на своем плече.
В комнате было жарко, и они еще долго лежали неподвижно, прижавшись друг к другу. Он перебросил руку через нее, чтобы оказаться еще ближе, а она повернулась лицом к нему и почти касалась губами его щеки. Им казалось, что они пробуждаются, но глаза их по-прежнему были закрыты. Они медленно всплывали на поверхность сна, и вскоре он окончательно покинул их — они уже ощутили влечение друг к другу, но никак не могли стряхнуть странного оцепенения — каждый из них каким-то внутренним взором видел, как они, юные и целомудренно прижавшиеся друг к другу любовники, разделенные отлетающей пеленой сна и тонким бельем, выглядели со стороны. Наконец, они открыли глаза и окинули взглядом комнату — бледный лунный свет втекал в нее через окно с высоким подоконником, выступавшим над спинкой узкой кровати.
Он кончиками губ касается ее ушка и шепчет:
— Флоранс.
Она еще теснее прижимается к нему, и его колени охватывают круглое колено цвета лунного камня, колено гладкое, как отполированный горным потоком камень, колено юное и нежное, и Рене не надо видеть чтобы ощутить эту несравненную форму с ямочками у коленной чашечки, что делает его похожим на ночной чудесный пейзаж. Она же чувствует себя пленницей очень твердых колен, которые не раз видела в детстве покрытыми синяками, с присыпанными пылью ссадинами — такие коленки у любого мальчишки; мальчишки, юного спутника, а ныне мужа, делящего с ней одно ложе.
рез тончайшее белье она ощущает жар его стройного тела и его левую руку, которая начинает медленно поглаживать ее спину. Она чувствует движение каждого пальца на этой, как ей кажется, отделенной от нее части тела, ласка почти неощутима, и голова ее на подушке покачивается из стороны в сторону, будто она говорит «нет». Но она не говорит «нет», она по-прежнему видит сон, сон, в котором плывет на лодке и ощущает неясную ласку мужской руки, ладони, скользнувшей по ее бедру, и подушечки пальцев, замерших на впадине талии. Неужели сон снова одолеет их, и они, не разорвав хрупкого единения, уйдут в свои собственные сновидения, едва успев попрощаться на тверди и поцеловавшись, как расстающиеся дети?
Они еще ничего не решили, а просто лежат в полумраке с широко открытыми глазами. Рене видит в лунном свете круглое личико, почти детское, обрамленное вьющимися на лбу локонами, и уже женское, похожее на лицо флорентийского пажа с прямым носом, глубоко посаженными глазами и чуть ироничной улыбкой. Она же едва различает утонувшее в полумраке лицо с короткими жесткими волосами, лицо смуглого парня, с затененным подбородком и щеками, в рисунке которых все еще угадывается ребенок, хотя время уже процарапало под глазами крохотные морщинки, которые, правда, различает пока только она. Их стопы касаются и легко поглаживают друг друга, они живут как бы независимо от тела, но столь же понятливы и столь же нежны, как руки.
тела, и соприкасающимися частями и частями несоприкасающимися, угадывают своего визави, ощущают его. Его правая рука затекла под весом собственного тела. Именно поэтому он приподнялся и уложил голову на плечо Флоранс. Но бег тысяч мурашек по коже не прекратился, и он снова приподнимается на локте. Он откидывает простыню, и они оба с удовольствием ощущают грудью хоть какой-то намек на прохладу. Она закрывает глаза под его взглядом, ибо он смотрит на нее, нависая над ней и опираясь на ладони — именно так все юные влюбленные склоняются над дружеской и согласной на все добычей и вглядываются в своих любимых женщин. Он вздыхает, отбрасывает назад со лба темные пряди волос, улыбается, потом берет ее за руки, встряхивает ее так, как встряхивал в детстве во время братских баталий. Она, опираясь на плечи, упираясь ногами в постель и прикрыв глаза, чуть-чуть выгибается, и он с осторожностью раздевает ее. Они лежат лицом друг к другу, на боку, он — на правом, она — на левом: такова их еще не осознанная привычка, они лежат лицом друг к другу и уже тесно соприкасаются телами, снова натянув простыню до плеч, каждый из них вдыхает аромат кожи партнера и ласково поглаживает тело возлюбленного — залитые лунным светом холмы и впадины. Она буквально вжалась в него и застыла, их ноги вытянуты и плотно сдвинуты, она ощущает коленями его колени, своим животом его живот, своей грудью его грудь, голова ее лежит чуть ниже, и губы прижимаются к бьющейся на шее жилке.
Он обнял ее, его ладони застыли на ямочках над ягодицами, и он чувствует всем телом свежесть и жар этого юного женского тела, которое не подозревает о будущем распаде и будущей смерти, ибо пока еще длится мгновение их неотъемлемой юности, навечно принадлежащей им, что бы ни произошло. Левым плечом он нажимает на ее правое плечо, она уступает этому давлению, как уступает давлению волн и ветра лодка, ее охватывает легкое головокружение. Он разжал объятие, привстал на колено. Навис над ней, опираясь на локти, чтобы не раздавить ее, ее ноги вытянуты и сжаты — они застыли один над другим и наслаждаются этим сказочным мгновением своей юности и любви, мгновением, когда еще до первой ласки пробуждается и оттачивается желание, мгновением, когда у нее еще нет иного удовольствия, как удовольствие от тяжести юного мужского тела, когда она немного задыхается, и воздух с трудом проникает ей в легкие, но грудь уже полна восхитительной тоской, которую она не променяет ни на что в мире. Он, сжимая коленями ее колени, опустился на нее всей тяжестью, все же пытаясь облегчить давление на нежную плоть. У него нет иных мыслей, как мысли о нежности, нежности персика и шелка ее живота, нежности полированного агата, нежности жемчуга и лунного камня ее грудей. Они обнажены и застыли один над другим, они обнажены, как в первые дни этого мира, в безвинном райском саду, а за окном, над городом властвует испанская ночь, и в сотнях комнат здесь — в миллионах комнат по всему миру другие юные пары очно так же застыли в своем желании.
гладит округлые лечи, ласкает ее шею, наклоняется и касается губами ее губ. Его всегда будет поражать свежесть ее рта, а она всегда будет удивляться ярости его губ и языка. Он охватил руками ее голову, как кубок, как плод, и притягивает ее к себе, прижимая губы к ее плотно сжатым губам. Они надолго замирают в таком положении, едва дыша, потом он осторожно начинает приоткрывать языком ее губы.
Она уступает быстро, ей вовсе не хочется ждать, но она вздрагивает с ног до головы и открывает глаза, чтобы увидеть вблизи его лицо со смеющимися глазами. Она слегка прикусывает его губы ради удовольствия удержать их, как удерживают зрелый плод, но он возобновляет свою непредсказуемую ласку, его язык скользит по ее небу, по твердым деснам, он плотно приник ко рту жены и подруги. Изредка он отрывается от них, или она встряхивает головой — оба жадно хватают воздух и снова сливаются, наслаждаясь этим медленным поцелуем: их губы похожи на два цветка с переплетенными лепестками. Их тела пока еще неподвижны, он лежит на ней, она чуть меньше него и полностью закрыта его телом.
Но вот он откидывается, оставляет ее губы и сдвигается чуть в сторону, охватывая ногами ее ноги. Он еще не хочет обладания, не желает его и она. Но он склоняется над ней, рассматривая в свете луны свою вздрагивающую под ним жену — он ощущает себя ее наездником.
бами и языком он начинает нежно лизать и целовать шею жены у ключицы, там, где бьется артерия, где натянуты сухожилия, затем губы его скользят к груди. Она вздрагивает, на этот раз сильнее, ее рот беспомощно открывается, словно она тонет. Однако ей уже знакома эта ласка, она ожидала ее, но каждый раз она наполняет ее невыносимой радостью, и все же истинное желание еще не проснулось. В теле, под воздействием легкого бега губ по ее плоти, рождается желание как бы заплакать, какое-то нервное возбуждение, восхитительно перехватывает дыхание. А чувствует ли желание он? Он не смог бы ответить на этот вопрос, даже если бы был в силах рассуждать. Удовольствие от того, как он ласкает упруго затвердевшее полушарие и прозрачную кожу, почти столь же прозрачную и плотную, как тонкая пленка перламутра, растворяется в более тонком удовольствии дарить удовольствие, и он уже не может отделить одно от другого. Он всегда больше любил дарить удовольствие, чем получать его самому. И пока его губы блуждают вокруг полушарий грудей, жаркая ладонь поглаживает ее подрагивающий живот, гладкое бедро, складку паха — он закрыл глаза, он пробуждает дрожь в этом сдавшемся на его милость теле, рождает в нем безмолвный крик, почти болезненное страдание, размытую или точно локализованную вспышку радости. Он и сам бы с удовольствием забылся, помоги это забытье вызвать удовольствие партнера. Она едва осмеливается касаться его. Вначале она вообще не решалась дотрагиваться до твердого юношеского тела, напряженно прижимавшегося к ней в момент, когда ее подхватывала яростная радость, которую она испытывала почти со стыдом.
она уже привыкла ощущать его в тесном единении с собой, терпеть его сказочную тяжесть. Она еще удивляется тому, как нежны его руки, которые она считала грубыми, как нежна кожа на груди, спине мужчины, и ее ладонь с небольшими неумелыми и быстрыми пальчиками скользит по его плечу, предплечью, но он ничего не чувствует, не понимает и она, ласкает она его или нет, дыхание ее стало быстрым и прерывистым — она медленно тонет в своей чудесной радости. Он еще раз соскальзывает на бок, крепко сжимает ее руками — одна его рука охватывает плечи, вторая — талию, ее бедро лежит на его согнутом колене.
Потом они поворачиваются разом, как пловцы, она оказывается под ним, он опирается на локти и смотрит на нее. И начинает скользить вниз по ее телу, его лицо ложится на ее живот — она вздрагивает, заложив руки за голову. Он любит замереть в неподвижности именно в это мгновение, на этой мягкой и гостеприимной подушке, разглядывая очаровательный пейзаж, каким является женское тело, неисследованная планета с изгибами холмов нежной плоти и удлиненными веретенами светлых ножек — он любит с яростью прижаться губами к вздрагивающему животу, превращаясь в пуповину, связывающую еще не родившегося ребенка с матерью. Она любит его такую близость со своей плотью и до грозового всплеска желания с нежностью воспринимает детскую тяжесть головы любимого на своем животе, она нежно поглаживает его жесткие волосы, ощущает его нос, его глаза — он ресницами щекочет ей кожу.
рука прижимает эту голову к себе, и ей не надо открывать глаз, чтобы охватить его взглядом. Она лежит вытянувшись, вытянувшись на этой узкой постели и откинув в сторону простыню, лунный свет льется на их тела — более смуглое его и белое ее — их тела отливают перламутром, они припудрены неощутимым светом: точно также при распахнутых и закрытых окнах, в прохладных или теплых комнатах всего мира такие же ложа со смятыми простынями принимают прекрасную тяжесть юных пар, белых и темных, обнимающихся при свете или во тьме. Ладонями, не двигая головой, он гладит ее длинные бедра, ее округлые колени, его руки скользят по икрам до щиколоток, затем взмывают вверх, чтобы еще раз сжать круглую грудь и ощутить биение нетерпеливого плененного сердца. Потом он губами и языком начинает нежными, быстрыми касаниями ласкать эту лунную плоть, скользить по ее изгибам, спускаясь по складке паха, вдоль бедра, а затем возвращаясь к самой сердцевине этого тела, уже побежденного смятением, то напряженного, то расслабленного. Он привстает, садится на корточки и рассматривает свою жену, покоренного зверька, он сидит спиной к луне, угадывая себя в падающей на нее тени, тени замершего над своей добычей юноши с еще детскими запястьями и напряженными сухожилиями на плечах, уже ставшего мужчиной, который обрел свое желание и свою подругу. Она открыла глаза и созерцает столь близкую и столь далекую фигуру мужа.
гда он привстал, ей стало холодно. Она со стоном протягивает руку, дотрагивается до его колена и снова опускает ее. Она пристально смотрит на него и почти задыхается — ей хочется вечно смотреть на этого нависшего над ней юношу, пока тот, замерев, смотрит на свою горячую и недвижную женщину, и оба они знают, что окунулись в один и тот же лунный свет, в одно и то же желание, что они желают обладать телом своего партнера, и понимают, что придется уступить этому чудесному искушению, но они очень любят эту последнюю остановку на вершине времени, когда он сидит, а она лежит, когда они смотрят друг на друга…
Но вот она закрывает глаза и не видит, как он наклоняется над ее телом, будто дерево под порывом ветра, как, опираясь на локоть, он выбрасывает вперед свои ноги. Она вдруг ощущает его колени где-то у уха, а его руки обхватили талию и приподнимают ее — его твердая грудь коснулась ее бедер. Она мотает головой из стороны в сторону, говоря «нет» удовольствию, но это «нет» равноценно «да», ее губы касаются колен юноши, не чувствуя их, она не понимает, что делает, с губ ее срывается стон. Как он ласкает ее? Она уже ничего не соображает, все ее тело ощущает невероятный ожог, она не может шелохнуться, не может подарить удовольствие, но губами продолжает касаться его колен и его ног, но вот он уже снова над ней, и она целует его губы, а он забыл о юной женщине, лежащей под ним, ощущает лишь биение крови в висках, попадает в плен бури, в которой оказывается слепым, не различая по отдельности ни себя, ни ее, а новое целое, образованное из двух сплетенных тел.
все же он снова приподнимается на локтях, боясь раздавить ее, его колено раздвигает ее колена, и она не сопротивляется. Она стонет под тяжестью его тела, каждую складку которого могла бы описать с закрытыми глазами, она чувствует, что близится момент обладания, она задыхается, ей хотелось бы забыть себя, забыть его, стать одним целым с ним, и она крепко сжимает его вдруг обретшими невероятную силу руками. Он ворчит и напрягается, он борется с налетающим пламенем необъяснимого огня, время от времени жадно вдыхает воздух, чтобы продлить удовольствие, чтобы хоть еще немного удержаться в этом ужасном времени ожидания, которое дарит одновременно и страдание, и счастье.
Он хорошо понимает, что их начавшееся единение еще не полно и что радость снизойдет самым простым путем. Он опускается на нее, какой-то частью ума еще удивляясь, что у нее такой прохладный живот, он упирается коленями в кровать и начинает нежно, медленно, едва дыша и сдерживая биение сердца (он слышит, как бьется его сердце — оно буквально колотится о ребра), проникать в нее. Как она горяча, шелковиста и влажна, эта женщина, в чьи глубины он погружается не частью своего тела, а, как ему кажется, всем телом — он похож на пловца, ныряющего в теплую воду: его окружает и ласкает горячая ласковая плоть! Она открыла рот, чтобы вскрикнуть, но не закричала, она сомкнула зубы, чтобы прикусить плечо, но не прикусила. Он замер на десятки веков в восхитительном напряжении, опираясь на колени и локти, поддерживая и приподнимая тело этой слившейся с ним женщины, живой и мертвой одновременно. А она, раздавленная тяжестью мужчины, распятая на своем ложе, задыхается, чувствует, как с ожогом, с приятной болью расходятся ткани ее естества — она превратилась в разверстую рану, принимающую кинжал, в рот ребенка, наполненный материнской грудью, в горлышко бутылки, растянутое пробкой, она морской водой смыкается вокруг нырнувшего в нее пловца. И уже не знает, стонет она или молчит, сжимается или расслабляется, закрывается или открывается, она чувствует, что наполнена и насыщена мужской плотью, от которой в равном ритме расходятся волны тепла и холода, ей и больно и приятно одновременно. А он, закрыв глаза и стараясь не выскользнуть из нее, вознес ее в космическое пространство, в воздух между облаками и океаном, он поднял ее в головокружительную высь неба и с радостью ощущает ее тяжесть, а сам напрягается и разбухает, воспринимая собственную твердость и жар, как железная балка в пламени кузнечного горна. Но ему уже мало этой неподвижности. Он начинает двигаться в ней. Приходит в движение точный и слаженный механизм, великий часовой механизм мужчины и женщины, когда бьющиеся сердца отсчитывают секунды, и ничто в мире не может заставить их произнести хотя бы одно слово, когда она чувствует, как поднимают ее и как поднимается она сама, пока они то тесно соприкасаются, то едва касаются телами, бегут навстречу друг другу и расходятся, сначала медленно, затем все быстрее и быстрее — так начинает движение поезд, отходящий от вокзала. Он отыскал ее рот и кончиком языка пытается повторить движения своего тела. Но она отворачивается, не может и он одновременно поддерживать пламя в обоих очагах, чтобы отсрочить приближение всепоглощающего удовольствия. Он ощущает его подъем в глубине своего тела, и твердеют его колени на ложе. Она застонала, она почувствовала, что их взаимное удовольствие близко, и эта мысль еще теснее сближает с ним, она рывком догоняет его, как бегун своего друга и соперника. И разражается гроза. В чреслах каждого из них, в центре их тел, во мраке, пробуждаются, открываются тысячи каналов — они похожи на родники — и хлынул через них ревущий поток…
Она застонала, ее детское лицо исказилось страданием, человеческим страданием — дрожь, страх, слезы — все эти неотъемлемые элементы сладострастия. Он превратился в паралитика, потерявшего власть над половиной своего тела: половина его тела взята в плен, охвачена легкой болью, вскоре она становится невыносимой, мышцы его живут независимо от тела; болезненное состояние усиливается и побеждает, он вот-вот задохнется, его тело стало раной, и в ней кипит его семя. Горячее семя жжет изнутри, и он проникает все глубже в ее плоть — словно рвет ее яростными ударами. Они покрылись потом, словно борцы, плывут в ночи, борясь с водной стихией, два тела бьются в головокружительном темпе, и близится конец. Она вскрикивает, — ее стон ничем не остановить, — сжимается в комок, не знает, что происходит с ней, хочет укрыться от возлюбленного и сохранить его в себе. Сжимается и он, роняет голову ей на плечо, сжимает губы, закусывает их, задыхается и на вершине напряжения и полета дает волю телу и чувствам. И спрятанная в нем боль, боль из самого центра тела, из его чресел и ног, собирается в одну единственную точку, и он изгоняет ее из себя, как в агонии, он освобождается от семени, она по-прежнему стонет, им обоим жарко, их тела невольно вздрагивают еще два-три раза, словно они обратились в умирающих насекомых, затем их уставшие конечности расслабляются, он падает на нее всей тяжестью и тонет, разбитый и опустошенный, как соломенный паяц. И вновь их обволакивает тишина.
Он соскользнул набок, еще окончательно не разъединившись с ней, ожидая, когда удалится от них восхитительная буря.
Потом он покидает ее, вытягивается, вытягивается и она — оба застыли в неподвижности и оцепенении.
Перевод А. Григорьева
Рене де Обалдиа — французский писатель, чей талант расцвел после Второй Мировой войны. Лауреат Гран При Черного Юмора.
Морис Понс — французский писатель, начавший свою карьеру в 1951 году. Был лауреатом Гран При за лучшую новеллу.
Жюль Ромен (1885–1972) — автор гигантской литературной фрески в 27 томах «Люди доброй воли».
Эммануэль — современная французская писательница, автор знаменитого экранизированного романа «Эммануэль».
Жак Куссо — французский писатель, начавший свою карьеру в 1958 году романом «Жаркое время», отрывки из которого здесь и печатаются.
Поль Элюар (1895–1952) — один из величайших современных поэтов Франции.
Луи Повелс — известный французский писатель и журналист. Прославился изданием журнала «Планета» и книги «Утро магов» (в сотрудничестве с Жаком Бержье).
Отрывок из романа «Ночи Омфалы».
Автор пишет под псевдонимом и никому не известен, кроме издателя.
Анн-Мари Вильфранш (1899–1980). Оставила после себя воспоминания (эротические) о «безумных годах» нашего столетия (1925–1928).
Робер Бразийак (1909–1945) — французский писатель, автор великолепного романа о любви, отрывок из которого мы печатаем.
Источник: indbooks.in
Начало биографии[править]
В лицее имени Людовика Великого Морис Бардеш познакомился со своим будущим шурином, представителем «фашистского романтизма» — Робером Бразийяком.
На 31 году жизни, после защиты новаторской докторской диссертации на тему творчества Бальзака Бардеш получил должность преподавателя романистики в Сорбонне (а после войны стал работать и профессором университета в Лиле). Обработка критической редакции всех произведений этого писателя утвердило позицию Бардеша как ведущего специалиста-«бальзаковеда». Кроме этого он стал автором работ, посвящённых творчеству Стендаля, Пруста, Флобера, Блуа, Селина.
С 1936 по 1939 год он совершил несколько поездок в Испанию и написал вместе с Бразийяком историю испанской войны. Впечатлённый испанской фалангой Хосе Антонио Примо де Риверы, он принял сторону фашизма.
К 1945 году Бардеш не интересовался политикой, хотя еще перед войной вращался в кругах «правых анархистов» (Т.Молньер, А.Блонден, Р.Вайян), симпатизировавших «Аксьон Франсез», а во времена оккупации писал в орган радикальных коллаборационистов «Je suis partout», за что после Освобождения Франции был арестован.
Деятельность[править]
В рунете его называют «фашистом» и «коллаборантом». Вторым он точно не был, поскольку ни до войны, ни во время войны никакой политикой не занимался, а писал прославившие его книги о Бальзаке и Стендале (он считается одним из виднейших исследователей французского романа) и «Историю кино» (франц. L’Histoire du cinema, 1935) в соавторстве со своим шурином Робером Бразийяком. Был ли Бразийяк «фашистом» — в точном, а не вульгарно-бытовом смысле слова — вопрос дискуссионный, но коллаборантом, причем активным и идейным, точно был. Расстрел Бразийяка в феврале 1945 г. обратил Бардеша — ненадолго арестованного и вскоре выпущенного без предъявления обвинения — к политике. Первым опытом в этом жанре стало «Письмо Франсуа Мориаку» (1947) (согласно французской Википедии, разошлось 80000 экз.).[3]
Аполитичного прежде Бардеша расстрел Бразийяка бросил в крайне правый лагерь. По словам писателя Патрика Бессона, «стать коллаборационистом после Освобождения — немыслимый антиконформизм».[4]
Шумную известность Бардешу принесла книга «Нюрнберг, или Земля обетованная» (1948), изданная тиражом 25000 экз. Книга была запрещена и изъята из продажи; автора приговорили к году тюрьмы и 50 тыс. франков штрафа. Содержание её радикально противоречит закону о яровизации. «Земля обетованная» основана на анализе Хартии и Обвинительного заключения Международного военного трибунала. «Нюрнберг II, или Фальшивомонетчики» (1950) — документальное приложение к ней.[3]
В 1948 году основал Социалистическое движение французского единства (Mouvement socialiste de l `unitié française), которое включало в свою программу борьбу против еврейских финансистов и двух империализмов, которые разделили Европу: советского и американского.
В мае 1951 года вместе с сэром Освальдом Мосли и эсэсовцем Рене Бине участвовал в неофашистском конгрессе в Мальме, на котором было образовано Европейское социальное движение (MSE), а в 1952 году Бардеш основал ежемесячное издание «Оборона Запада» («Défence de l` Occident»),[5] где активно пропагандировал «европейский национализм».
Свои взгляды он изложил в работах «Яйцо Колумба. Письмо американского сенатора» (1951), «Современные времена» (1956), «Спарта и южане» (1969), «Воспоминания» (1993), но наиболее полно свое идейное кредо он изложил в сочинении «Что такое фашизм?» (1961).
Книгу «Что такое фашизм?» (1961) он начал так: «Я — фашистский писатель».[4]
По его мнению, фашизм — помимо наличия четырех составляющих: националистической, социалистической, антикоммунистической и авторитарной — это «не доктрина, но извечное желание скрытое в нашей крови, в нашей душе». Фашистский идеал Бардеша — мужественный и рыцарский, его притягивает этика спартанцев, тамплиеров и самураев. Актуальной задачей фашизма является построение Европейской империи, поскольку только в её лоне европейские нации смогут, по мнению Бардеша, найти утраченную после 1945 года силу и свободу.
Помимо трудов по истории литературы, признанных филологическим истеблишментом, после войны Бардеш написал много эссе, двухтомную «Историю женщин», биографию Селина и мемуары, а также на протяжении почти 30 лет редактировал нерегулярно выходивший журнал «Защита Запада» — орган европейских крайне правых интеллектуалов.
Цитаты[править]
- «Однопартийная система, тайная полиция, публичная демонстрация цезаризма и даже наличие фюрера не являются обязательными атрибутами фашизма. […] Известные фашистские методы постоянно меняются и будут меняться. Механизм менее важен, чем представление о человеке и свободе, созданное фашизмом для себя. […] Под другим именем, в другом облике — ничем не напоминая свою проекцию из прошлого — с телом ребенка, которого мы не сможем узнать, и головой молодой Медузы — Орден Спарты возродится. Парадоксально, но он, несомненно, станет последним бастионом Свободы и сладости бытия».[6]
- «Спартанский строй, человек спартанского образца, это единственный щит, который нам останется (…) когда тень смерти взойдет над Западом. (…) Спартанский строй возродится и, как это ни парадоксально, без сомнительно, станет последним пристанищем Свободы и сладкого вкуса жизни»[7]
- «В демократии допускают, что все аспекты жизни могут подвергаться любым влияниям, любым инфекциям, действию любых зловонных ветров, и никакие плотины не возводятся на пути декадентства, отчуждения и посредственности. Они хотят, чтобы мы жили в степи, где каждый может на нас напасть. У них есть лишь один чисто негативный лозунг: защита свободы… Чудовища, которые обитают в этой степи, крысы, жабы и змеи, все сползаются в одно болото… Посредственность действует на людей как ад, а демократии набивают её образованием, не указывая ни цели, ни идеала; это духовная чума нашего времени».[8]
Источник: traditio.wiki
И, не ожидая ответа, начала медленно стягивать его с себя, сначала до талии, потом до бедер. Растерявшийся Морис, приклеившись к стулу, смотрел на тело, высвобождающееся из купальника. Груди, несмотря на возраст, маленькие и твердые. Плоский живот, тонкие гладкие бедра. У Жермены де Маржевиль было тело женщины, регулярно занимающейся спортом и следившей за собой.
— Я забыл о своем долге, сейчас принесу полотенце, — сказал он, вставая.
Вернувшись из ванной, он укутал ее в мягчайшую простыню, какие можно встретить только на роскошных лайнерах, без труда сохраняя безучастный вид.
— Так лучше, — кивнула она. — Вам не трудно посушить мой зад, он всегда остается мокрым после купания.
Его вовсе не интересовало тело Жермены де Маржевиль, но растирая ее, он ощутил, что она в полной его власти. Вдруг она повернулась, и оказалось, что теперь он растирает ей живот.
Пониже, — воскликнула она и, схватив руку, положила ее на низ живота. — Ах, как приятно!
— Жермена, вам не кажется…
— Тсс! Я знаю, о чем вы думаете, но я не привыкла ходить вокруг да около. Я уважаю устремления своего тела и не сдерживаю их.
Она принялась гладить его ноги, ее рука поднималась вверх.
— Вы, может, и растерялись, но от битвы не отказываетесь, — с удовлетворением сказала она.
Морис пытался выйти из ситуации так, чтобы не обидеть ее. Дело могло оказаться опасным. Через сестру она могла познакомиться с Марией-Терезой и навсегда испортить его отношения с женой, рассказав о девицах Варан. Он подтолкнул ее к кровати и рухнул рядом с ней. Ее рот жадно приник к его губам. Быстрые пальцы ловко расстегивали пуговицы. Морис сжал ее груди, решив как можно быстрее покончить с этим делом. Но стоило ее пальцам ухватить его восставшую плоть, как она воскликнула: «Я все сделаю сама!» Она тут же оседлала его… Она двигалась с таким неистовством и страстью, что Морису не оставалось ничего другого, как ухватиться за ее бедра. И хотя он не думал о наслаждении мгновением раньше, оно пришло, застав его врасплох. Реакция Жермены была невероятной. Она завертела головой из стороны в сторону, выгнулась и закричала. Потом они долго приходили в себя. Когда она отправилась в ванную, он попытался привести в порядок свои мысли. Эта женщина бросилась на него, почти изнасиловала, и он не остался недовольным.
Когда она вышла из ванной в своем розовом пеньюаре, то лучилась весельем.
— Я опоздала к парикмахеру, — сказала она. — До скорого. Быть может, встретимся на полчасика после обеда?
Она чмокнула его в щеку и исчезла.
«Ничего не понимаю, она, наверно, колдунья», — посмеиваясь, подумал Морис.
В последний день плавания он стоял на палубе, чтобы увидеть появление Нью-Йорка. Буксиры вышли навстречу, чтобы отвести к причалу. На его руку легла ладонь Жермены де Маржевиль.
— Мне очень понравилось это путешествие, улыбнулась она.
— Оно было полно неожиданностей, — ответил он.
— У нас с вами было несколько приятных мгновений. В каюте и вчера вечером на палубе. Это было замечательно…
— Я еще никогда не встречал женщины, которая так быстро и так часто испытывает наслаждение.
— Часто и быстро — таков мой девиз в любовных отношениях. Это можно сравнить с едой. Легкая еда после равных интервалов очень помогает обмену веществ. Я — живое доказательство тому. У меня фигура юной девушки.
— Вы правы, и я еще раз поздравляю вас с этим.
— Если бы путешествие продлилось еще несколько дней! Увы… Когда муж закончит дела в Нью-Йорке, он отправится в Бразилию. А я одна вернусь в Париж в конце месяца. Буду ждать от вас весточки, Морис.
Он поклонился, поцеловал ей руку и посмотрел вслед.
Обратное путешествие Мориса прошло без неожиданных происшествий — на борту не оказалось ни Жермены, ни девиц Варан. К великому удивлению, стюард Анри был сама любезность. За день до прибытия в Гавр он узнал причину такого поведения — просветил пассажир, частенько плавающий через Атлантику. Стюарды, обслуживающие первый класс, скидывались в общую кассу в начале путешествия. В порту назначения касса делилась между победителями или вручалась одному. Тот из пасажиров, кто переспал с женщиной (законные супруги в счет не шли), зарабатывал очко. Счет Мориса — три разные женщины — позволил Анри сорвать хороший куш. И он ждал, что Морис оправдает его надежды и на обратном пути. Но на этот раз тот его разочаровал.
Робер Бразийак
НОЧЬ В ТОЛЕДО
Они лежали в полумраке в комнате — полуоткрытое окно выходило в узкий переулок, залитый лучами стоящей в зените луны. Они долго лежали рядом, неподвижно и молча, ждали сна с закрытыми глазами, и их соединяло лишь тепло тел. Рене думал о своей подруге и жене, наверное, уже погрузившейся в сон, о ее теле, которое он только-только начал узнавать и которое было навечно вручено ему. Он приподнялся на локте и глянул на Флоранс — та пошевелилась, но глаза не открыла. Он осторожно опустил голову на ее плечо, вздрогнул, как засыпающий ребенок, вздохнул и затих. Она ощутила тяжесть этого дорогого ей мужчины, его крупную голову на своем плече.
В комнате было жарко, и они еще долго лежали неподвижно, прижавшись друг к другу. Он перебросил руку через нее, чтобы оказаться еще ближе, а она повернулась лицом к нему и почти касалась губами его щеки. Им казалось, что они пробуждаются, но глаза их по-прежнему были закрыты. Они медленно всплывали на поверхность сна, и вскоре он окончательно покинул их — они уже ощутили влечение друг к другу, но никак не могли стряхнуть странного оцепенения — каждый из них каким-то внутренним взором видел, как они, юные и целомудренно прижавшиеся друг к другу любовники, разделенные отлетающей пеленой сна и тонким бельем, выглядели со стороны. Наконец, они открыли глаза и окинули взглядом комнату — бледный лунный свет втекал в нее через окно с высоким подоконником, выступавшим над спинкой узкой кровати.
Он кончиками губ касается ее ушка и шепчет:
— Флоранс.
Она еще теснее прижимается к нему, и его колени охватывают круглое колено цвета лунного камня, колено гладкое, как отполированный горным потоком камень, колено юное и нежное, и Рене не надо видеть чтобы ощутить эту несравненную форму с ямочками у коленной чашечки, что делает его похожим на ночной чудесный пейзаж. Она же чувствует себя пленницей очень твердых колен, которые не раз видела в детстве покрытыми синяками, с присыпанными пылью ссадинами — такие коленки у любого мальчишки; мальчишки, юного спутника, а ныне мужа, делящего с ней одно ложе. Через тончайшее белье она ощущает жар его стройного тела и его левую руку, которая начинает медленно поглаживать ее спину. Она чувствует движение каждого пальца на этой, как ей кажется, отделенной от нее части тела, ласка почти неощутима, и голова ее на подушке покачивается из стороны в сторону, будто она говорит «нет». Но она не говорит «нет», она по-прежнему видит сон, сон, в котором плывет на лодке и ощущает неясную ласку мужской руки, ладони, скользнувшей по ее бедру, и подушечки пальцев, замерших на впадине талии. Неужели сон снова одолеет их, и они, не разорвав хрупкого единения, уйдут в свои собственные сновидения, едва успев попрощаться на тверди и поцеловавшись, как расстающиеся дети?
Они еще ничего не решили, а просто лежат в полумраке с широко открытыми глазами. Рене видит в лунном свете круглое личико, почти детское, обрамленное вьющимися на лбу локонами, и уже женское, похожее на лицо флорентийского пажа с прямым носом, глубоко посаженными глазами и чуть ироничной улыбкой. Она же едва различает утонувшее в полумраке лицо с короткими жесткими волосами, лицо смуглого парня, с затененным подбородком и щеками, в рисунке которых все еще угадывается ребенок, хотя время уже процарапало под глазами крохотные морщинки, которые, правда, различает пока только она. Их стопы касаются и легко поглаживают друг друга, они живут как бы независимо от тела, но столь же понятливы и столь же нежны, как руки. Их тела, и соприкасающимися частями и частями несоприкасающимися, угадывают своего визави, ощущают его. Его правая рука затекла под весом собственного тела. Именно поэтому он приподнялся и уложил голову на плечо Флоранс. Но бег тысяч мурашек по коже не прекратился, и он снова приподнимается на локте. Он откидывает простыню, и они оба с удовольствием ощущают грудью хоть какой-то намек на прохладу. Она закрывает глаза под его взглядом, ибо он смотрит на нее, нависая над ней и опираясь на ладони — именно так все юные влюбленные склоняются над дружеской и согласной на все добычей и вглядываются в своих любимых женщин. Он вздыхает, отбрасывает назад со лба темные пряди волос, улыбается, потом берет ее за руки, встряхивает ее так, как встряхивал в детстве во время братских баталий. Она, опираясь на плечи, упираясь ногами в постель и прикрыв глаза, чуть-чуть выгибается, и он с осторожностью раздевает ее. Они лежат лицом друг к другу, на боку, он — на правом, она — на левом: такова их еще не осознанная привычка, они лежат лицом друг к другу и уже тесно соприкасаются телами, снова натянув простыню до плеч, каждый из них вдыхает аромат кожи партнера и ласково поглаживает тело возлюбленного — залитые лунным светом холмы и впадины. Она буквально вжалась в него и застыла, их ноги вытянуты и плотно сдвинуты, она ощущает коленями его колени, своим животом его живот, своей грудью его грудь, голова ее лежит чуть ниже, и губы прижимаются к бьющейся на шее жилке.
Источник: online-knigi.com
Знаете что, пане Шолом-Алейхем? Давайте поговорим о более веселых вещах. Что слышно насчет холеры в Одессе?
Война закончилась, главное, не начинайте ее снова.
Меня зовут Абрамович. Морис Абрамович. Здесь, в ателье, меня прозвали Абрамаушвиц. Сначала ради смеха, а потом как-то вошло в привычку. Придумал и пустил в ход эту шуточку Леон, наш гладильщик. Не сразу, конечно, — сразу у него не хватило бы духу. Все-таки бывший узник — это прежде всего бывший узник, даже если он хороший портной-моторист.
В этом деле я кого угодно за пояс заткну. Особенно по части скорости. Я пришел наниматься в начале сезона, по газетному объявлению, и нас было двое на одно место. То есть приходили и другие, с газетой под мышкой, но мы уже сидели за машинками. Второй кандидат был молодой, крепкий парень, и по тому, как он глянул на крой, я сразу понял: мастер. Но прошло сорок минут, я уже притачивал второй рукав, а он только начинал возиться с воротом. Когда же я накинул готовое пальто на манекен, он поднял голову, улыбнулся и сказал, что если б он с самого начала знал, что я
Всего у нас тут три машинки. Одна моя, вторая, прямо напротив, другого портного, Шарля, он знаком с хозяином еще с довоенных времен, но целый день сидит молчком, а третья — самого хозяина, хотя он редко к ней подходит. Шьет только подкладки и образцы, ну, иногда еще что-нибудь по мерке. В основном же его дело — раскрой.
Каждую неделю он приносит от Вассермана материал, разворачивает на своем столе и раскладывает выкройки, чтобы как можно меньше уходило в лоскут. И все время напевает чудные песенки, каких не услышишь по радио. Их пели, он говорит, до войны в мюзик-холле. А мацам Лея, жена хозяина, та если запоет, так на идише. Впрочем, в разгар сезона стоит такой шум от швейных машинок — кто что поет, все равно не слышно.
Вообще-то мадам Лея нечасто заходит в мастерскую, у нее двое детей: Рафаэль, ему тринадцать лет, и маленькая Бетти. Хорошая полная семья.
В субботу мы тоже работаем — все слишком дорожат местом. Но в этот день после обеда мадам Лея приносит нам чай в больших стаканах и по куску домашнего пирога. Молчун Шарль произносит одно слово — «спасибо», выпивает горячий чай — почти кипяток — маленькими глоточками и, прежде чем снова приняться за работу, тщательно протирает запотевшие очки.
Пока мы чаевничаем, мадам Лея смотрит на нас обоих, как будто мы тоже ее сыновья. А потом тихонечко вздыхает и уносит стаканы на кухню.
Того, что успеваем сделать мы с Шарлем, хватает на троих мастериц-отделочниц. Здесь, во Франции, портних-евреек не бывает. То есть бывает иногда, придет молоденькая девушка еврейка, но очень скоро она выходит замуж за портного, и они начинают работать самостоятельно.
Одна из наших мастериц, мадам Полетта, еврейка, но уже пожилая. Ей, правда, хочется, чтобы ее считали гойкой, и она уверяет, будто у нее эльзасский акцент. Но мне сказал Леон, что раньше у нее был натуральный еврейский, не хуже моего.
Есть еще Жаклина и Андре. Ее называют мадам Андре, потому что она была замужем и развелась. Может, поэтому она всегда такая грустная. То есть не то чтобы очень грустная, но никогда не смеется.
Правда, смеются у нас в ателье обычно тогда, когда кто-нибудь что-нибудь расскажет на идише.
Помню, мама говорила мне еще у нас в Шидловце, в Польше, что ее, мамина, мама любила повторять:
— Идиш — самый лучший язык на свете!
— Почему? — спрашивала моя мама.
А мамина мама отвечала:
— Да потому, Рейзеле, что в нем каждое слово понятно!
Но мадам Андре не смеется, даже когда говорят по-французски. Как будто не каждое французское слово понимает. Можно подумать, это из-за нашего выговора, но Леон, гладильщик, считай, во Франции родился, а она и на его шутки не смеется. Когда он первый раз назвал меня Абрамаушвицем, все от смеха аж работу побросали. А мадам Андре стала белая как полотно. Если б я не хохотал со всеми вместе, она, уж верно бы, Леона приструнила: сказала бы, что такими вещами не шутят или что ладно бы шутили неевреи, но здесь, в ателье, среди евреев, которые все испытали на себе!
Однажды, еще до этого, она пришла такая же бледная. Услышала по радио, как один певец, Жан Риго, сказал про концлагеря: «Это были не крематории, а инкубаторы!» Тогда и Леон побелел. Вслух никто ничего не сказал. Каждый переживал про себя. Я подумал: чтоб он сдох, этот певец! Мсье Альбер, хозяин, в тот день ни разу не запел, и вообще все молчали, только и слышно было, как стрекочут машинки да пар шипит, когда Леон проводит утюгом по влажной тряпке.
Мне очень нравится мадам Андре, и у меня сердце сжимается, когда она вот так белеет. Прямо прозрачная становится. Это она-то, смуглая брюнетка. Румянец ей идет гораздо больше, и, надо сказать, она легко краснеет.
У нас дома ценили румяные щеки. Мама говорила, это признак здоровья. Когда видела на улице польских девушек, розовощеких, с белокурыми косами, всегда завидовала им. И чертыхалась с досады.
Как раз несколько дней тому назад я видел, как у мадам Андре покраснели щеки. Она спросила, не соглашусь ли я, сейчас, когда кончается сезон и не так много работы, сшить ей зимнее пальто, а она, разумеется, заплатит. И вот вечером, пришив последнюю подкладку, она сняла свой синий халат, чтобы я обмерил ее. На ней была белая блузка в полоску и прямая черная юбка, и она стояла передо мной, не говоря ни слова. Объем груди — 94. Я нагнулся пониже. Объем талии — 67. Я присел и обмерил сантиметром бедра — 100. Точнехонько «стокман»[4] сорок второго размера.
Я спрятал листочек с мерками в ящичек своей машинки и стал заканчивать, что в это время делал, а сам все думал о мацам Андре. Если она хоть раз засмеется, когда Леон назовет меня Абрамаушвицем, я, может, предложу ей попробовать работать самостоятельно со мною вместе.
Источник: booksonline.com.ua
Робер Бразильяк родился 31 марта 1909 в городе Перпиньн, департамент Восточные Пиренеи, в консервативной католической семье каталонцев. Его отец, лейтенант французской армии, был убит в сражении в Марокко в 1914, когда Роберту было пять лет. Бразильяк был блестящим представителем лучшего французского образования. После окончания элитного парижского Ecole Normale Superieure, являющегося вершиной французской образовательной системы, он написал в 1930-ых несколько получивших большую известность романов, включая L'Enfant de la nuit, Comme le temps passe, Les Sept Couleurs, Notre Avan-guerre и в соавторстве со своим двоюродным братом Морисом Бардешем, написал первую историю кинематографа L'Histoire du cinema (1935). Блестящий автор со специфической манерой совмещать ядовитые выпады с изящной прозой, он также стал известен и своей литературной критикой. Робер Бразильяк был одаренным, плодовитым писателем — романистом, поэтом, драматургом.
Бразильяк придерживался крайне правых политических взглядов и стал едким противником французской демократии.
Он предлагал свои литературные услуги крайнеправым, уже начиная со своих дней учёбы в элитном Ecole Normale Superieure, когда прославился издевательским некрологом на смерть Андре Жида. Бразильяк открыто поддержал фашизм после бунта 6 февраля 1934 в Place de la Concorde и начал карьеру в качестве одного из авторов еженедельного фашистского издания l'Action Francaise Шарля Мореса. На страницах этого издания Бразильяк атаковал республиканцев, коммунистов, евреев и иностранцев. Какое-то время он был автором, который вызывал одновременно и зависть и ненависть во всей Франции. Его идеи фашизма не был ни аналитическим, ни по настоящему политическим: это был романтичный тонкий стиль. Однажды он написал, что в войне французы "в большей или меньшей степени переспали с Германией …, и память об этом останется сладкой для них." Позже, эта фраза была с удовольствием процитирована его обвинителем, который стремился идентифицировать Бразильяка как гомосексуалиста.
Бразильяк был призван на военную службу в 1939, когда вспыхнула Вторая Мировая война. Захваченный в плен в июне 1940, он удерживался в нём 10 месяцев. Два миллиона французских солдат стали заключёнными, и так как политические последствия освобождения этих мужчин были неясны, немцы интернировали большинство из них. Бразильяку, тем не менее, позволили возвратиться в "Je Suis Partout" ("Я — Всюду"), наиболее широко читаемую газету в оккупированной зоне (северная Франция, включая Париж). Бразильяк стал лучшим автором для про-национал-социалистической прессы. Как главный редактор "Je Suis Partout" он призывал к коллаборационизму и учреждению нового европейского порядка, которым будет управлять национал-социалистическая идеология. Принадлежа к младшему поколению консерваторов, которые не имели никаких личных воспоминаний о поражения Франции Пруссией в 1870, или даже о Первой Мировой войне, он не разделял общую ненависть к Германии, а верил в Рейх, основывающий Новую Европу. Он восхвалял немецкую власть и публично осуждал несогласных с национал-социализмом французов и евреев, которые, как он говорил, должны быть арестованы Гестапо. Однажды он предложил убивать всех коммунистов в тюрьмах: ведь они были, в конце концов, врагами Франции. Он общался с немцами в течение войны, одобряя их и помогая им различными способами, некоторые из которых подвергали французских патриотов опасности. Он так никогда и не смог примирить свою любовь к Франции и обожание Рейха.
Исследуя работу Роберта Бразильяка "Фашистское Эго", Уильям Р. Такер предполагает, что, далекий от социального или морального консерватизма, фашизм Бразильяка был вдохновлен антимодернизмом, который поместил творческую чувствительность людей и их эго в центре вещей.
Источник: vk.com